Неточные совпадения
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он
замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь
большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли
о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится
больше и
больше.
Когда после того, как Махотин и Вронский перескочили
большой барьер, следующий офицер упал тут же на голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей публике, Алексей Александрович видел, что Анна даже не
заметила этого и с трудом поняла,
о чем заговорили вокруг.
Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без
больших сует:
Желудок — верный наш брегет;
И кстати я
замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто
о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
Когда говорили
о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно
заметил, что
о ней говорят все
больше и тема эта становится такой же обычной, как погода и здоровье.
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет у других детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно
больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом спрашивал отца
о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его...
— Надо Богу
больше молиться да не думать ни
о чем! — строго
заметила хозяйка.
Грусть его по ней, в сущности, очень скоро сгладилась; но когда грусть рассеялась на самом деле, ему все еще помнилось, что он занят этой грустью, а когда он
заметил, что уже не имеет грусти, а только вспоминает
о ней, он увидел себя в таких отношениях к Вере Павловне, что нашел, что попал в
большую беду.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще
больше утвердилась в хорошем мнении
о нем, как
о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не
заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Маша не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или мастерового, а слуга иль мастеровой не казался ей мужчиною. Она не
заметила и впечатления, ею произведенного на m-r Дефоржа, ни его смущения, ни его трепета, ни изменившегося голоса. Несколько дней сряду потом она встречала его довольно часто, не удостоивая
большей внимательности. Неожиданным образом получила она
о нем совершенно новое понятие.
От Стабровского Устенька вышла в каком-то тумане. Ее сразу оставила эта выдержка. Она шла и краснела, припоминая то, что говорил Стабровский.
О, только он один понимал ее и с какою вежливостью старался не дать этого
заметить! Но она уже давно научилась читать между строк и понимала
больше, чем он думал. В сущности сегодняшнее свидание с Харитиной было ее экзаменом. Стабровский, наконец, убедился в том, чего боялся и за что жалел сейчас ее. Да, только он один будет знать ее девичью тайну.
Вернувшись к отцу, Устенька в течение целого полугода никак не могла привыкнуть к мысли, что она дома. Ей даже казалось, что она
больше любит Стабровского, чем родного отца, потому что с первым у нее
больше общих интересов, мыслей и стремлений. Старая нянька Матрена страшно обрадовалась, когда Устенька вернулась домой, но сейчас же
заметила, что девушка вконец обасурманилась и тоскует
о своих поляках.
Они выпивали и болтали
о Кишкине, как тот «распыхался» на своей Богоданке,
о старательских работах,
о том, как Петр Васильич скупает золото,
о пропавшем без вести Матюшке и т. д. Кожин
больше молчал, прислушиваясь к глухим стонам, доносившимся откуда-то со стороны избы. Когда Мыльников насторожился в этом направлении, он равнодушно
заметил...
Последнее появление Яши сопровождалось
большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она
заметила, что Яша уже не в первый раз все
о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес. Долго ли до греха? И то весь народ точно белены объелся…
Пашка в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался
большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не давал. Да и трудно было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались в двух избах.
О выделе никто не
смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют.
О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не
смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё
больше других знают и никем и ничем не дорожат.
Ее теперь
больше всего беспокоило то, как взглянет на mesalliance Прейн: этот старый грешник
больше всего, кажется, заботится
о себе и делает вид, что ничего не видит и не
замечает.
Живу, как статуй бесчувственный, и
больше ничего; а иногда думаю, что вот же,
мол, у нас дома в церкви этот самый отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «
о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных», а я, бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы
о пленных молиться?
Панталеоне, который также участвовал в разговоре (ему, как давнишнему слуге и старому человеку, дозволялось даже сидеть на стуле в присутствии хозяев; итальянцы вообще не строги насчет этикета), — Панталеоне, разумеется, стоял горой за художество. Правду сказать, доводы его были довольно слабы: он
больше все толковал
о том, что нужно прежде всего обладать d'un certo estro d'ispirazione — неким порывом вдохновенья! Фрау Леноре
заметила ему, что и он, конечно, обладал этим «estro», — а между тем…
Дубков, который был знаком с этой дамой, застав меня однажды в манеже, где я стоял, спрятавшись за лакеями и шубами, которые они держали, и узнав от Дмитрия
о моей страсти, так испугал меня предложением познакомить меня с этой амазонкой, что я опрометью убежал из манежа и, при одной мысли
о том, что он ей сказал обо мне,
больше не
смел входить в манеж, даже до лакеев, боясь встретить ее.
Около дороги я
заметил черноватую тропинку, которая вилась между темно-зеленой, уже
больше чем на четверть поднявшейся рожью, и эта тропинка почему-то мне чрезвычайно живо напомнила деревню и, вследствие воспоминания
о деревне, по какой-то странной связи мыслей, чрезвычайно живо напомнила мне Сонечку и то, что я влюблен в нее.
«Русские ведомости»
помещали только сведения
о больших пожарах,
о которых, по приказанию того же брандмайора, мне приносили повестку из Тверской пожарной команды.
По одной из стен ее в алькове виднелась
большая кровать под штофным пологом, собранным вверху в
большое золотое кольцо, и кольцо это держал не амур, не гений какой-нибудь, а летящий ангел с смертоносным
мечом в руке, как бы затем, чтобы почиющему на этом ложе каждоминутно напоминать
о смерти.
—
О, я не
смею того! Это слишком
большая честь для меня! — проговорила плутоватым голосом пани Вибель и засмеялась: своей прелестной кокетливостью она окончательно поражала Аггея Никитича. — Но я желала бы знать, пан Зверев,
о чем вы, запершись, говорили с мужем.
Очень уж она охотница
большая до любви!» — заключил Аггей Никитич в мыслях своих с совершенно не свойственной ему ядовитостью и вместе с тем касательно самого себя дошел до отчаянного убеждения, что для него все теперь в жизни погибло,
о чем решился сказать аптекарю, который аккуратнейшим образом пришел к нему в назначенное время и,
заметив, что Аггей Никитич был с каким-то перекошенным, печальным и почти зеленым лицом, спросил его...
Время шло, а выжидаемая день за днем бумага
о назначении инспектором все не приходила. И частных сведений
о месте никаких не было. Справиться у самой княгини Передонов не
смел: Варвара постоянно пугала его тем, что она — знатная. И ему казалось, что если бы он сам вздумал к ней писать, то вышли бы очень
большие неприятности. Он не знал, что именно могли с ним сделать по княгининой жалобе, но это-то и было особенно страшно. Варвара говорила...
Сели за стол втроем. Принялись пить водку и закусывать пирожками.
Больше пили, чем ели. Передонов был мрачен. Уже все было для него как бред, бессмысленно, несвязно и внезапно. Голова болела мучительно. Одно представление настойчиво повторялось —
о Володине, как
о враге. Оно чередовалось тяжкими приступами навязчивой мысли: надо убить Павлушку, пока не поздно. И тогда все хитрости вражьи откроются. А Володин быстро пьянел и
молол что-то бессвязное, на потеху Варваре.
Так просто и странно. Он ожидал
большого рассказа, чего-то страшного, а она рассказала кратко, нехотя, хмуря брови и брезгливо шмыгая носом. Ему хотелось спросить любила ли она мужа, счастливо ли жила, вообще хотелось, чтобы она сказала ещё что-то
о себе,
о своём сердце, — он не
посмел и спросил...
Город опустел, притих, мокрый, озябший, распухший от дождя; галки, вороны, воробьи — всё живое попряталось; звуки отсырели, растаяли, слышен был только жалобный плач дождя, и ночами казалось, что кто-то —
большой, утомлённый, невидимый — безнадёжно
молит о помощи...
—
О, пожалуйста, не стесняйтесь в ваших выражениях! Не беспокойтесь; вы мне даже сделаете этим
большое удовольствие, потому что эдак ближе к цели. Я, впрочем, согласен, что все это с первого взгляда может показаться даже несколько странным. Но
смею уверить вас, что мое намерение не только не глупо, но даже в высшей степени благоразумно; и если вы будете так добры, выслушайте все обстоятельства…
Отставной прокурор выслушал его внимательно, понюхивая табачок из табакерки, украшенной изображением полногрудой нимфы, и искоса посматривая на гостя своими лукавыми, тоже табачного цвету, глазками; выслушал и потребовал «
большей определительности в изложении фактических данных»; а
заметив, что Инсаров неохотно вдавался в подробности (он и приехал к нему скрепя сердце), ограничился советом вооружиться прежде всего «пенёнзами» и попросил побывать в другой раз, «когда у вас, — прибавил он, нюхая табак над раскрытою табакеркою, — прибудет доверчивости и убудет недоверчивости (он говорил на
о).
— Чему, чему вы улыбнулись?! — вскричала Дэзи,
заметив, что я посмотрел на платье. — Вы вспомнили?
О, как вы были поражены! Я дала слово никогда
больше не шутить так. Я просто глупа. Надеюсь, вы простили меня?
— Тс! тс! не
сметь! молчать! тс! ни слова
больше! — замахал на меня обеими руками генерал, как бы стараясь вогнать в меня назад вылетевшие из моих уст слова. — Я вам дам здесь рассуждать
о вашей Великой Екатерине! Тссс! Что такое ваша Великая Екатерина? Мы лучше вас знаем, что такое Великая Екатерина!.. черная женщина!.. не
сметь, не
сметь про нее говорить!..
Дом вышел громадный, даже
больше шабалинского, и Гордей Евстратыч думал только
о том, как его достроить: против
сметы везде выходили лишние расходы, так что вместо пятнадцати тысяч, как первоначально было ассигновано, впору было управляться двадцатью.
Четырнадцать дней я посылал с нарочным и по телеграфу сведения
о каждом шаге работы… И все это печаталось в «Листке», который первый
поместил мою
большую телеграмму
о катастрофе и который шел в это время нарасхват.
Ответа не последовало. Но вот наконец ветер в последний раз рванул рогожу и убежал куда-то. Послышался ровный, спокойный шум.
Большая холодная капля упала на колено Егорушки, другая поползла по руке. Он
заметил, что колени его не прикрыты, и хотел было поправить рогожу, но в это время что-то посыпалось и застучало по дороге, потом по оглоблям, по тюку. Это был дождь. Он и рогожа как будто поняли друг друга, заговорили
о чем-то быстро, весело и препротивно, как две сороки.
Бамбаев тоже поговорил
о будущности России и даже расписал ее в радужных красках, но в особенный восторг привела его мысль
о русской музыке, в которой он видел что-то"ух!
большое"и в доказательство затянул романс Варламова, но скоро был прерван общим криком, что:"он,
мол, поет Мiserere из"Траватора"и прескверно поет".
Ведь моя рыжая борода — не преступление, и никто не может спросить у меня отчета, как я
смею иметь такой
большой носу Значит, тут мне и думать не
о чем: нравится или нет моя фигура, это дело вкуса, и высказывать мнение
о ней я никому запретить не могу; а с другой стороны, меня и не убудет от того, что
заметят мою неразговорчивость, ежели я действительно молчалив.
Но тотчас же порядок мыслей у нее обрывался, и она говорила
о новой квартире, об обоях, лошадях,
о путешествии в Швейцарию и Италию. Орлов же был утомлен поездкой по ресторанам и магазинам и продолжал испытывать то смущение перед самим собой, какое я
заметил у него утром. Он улыбался, но
больше из вежливости, чем от удовольствия, и когда она говорила
о чем-нибудь серьезно, то он иронически соглашался: «
О да!»
И мы дали слово не
метать больше крестиков, и не
метали, а рядом с тем, в следующее же воскресенье, архимандрит по окончании обедни сказал в присутствии Демидова проповедь «
о предрассудках и пустосвятстве», где только не называл Демидова по имени, а перечислял все его ханжеские глупости и даже упомянул
о крестиках.
Фон Корен узнал в потемках Лаевского и молча протянул ему руку. Гребцы уже стояли внизу и придерживали лодку, которая билась
о сваи, хотя
мол загораживал ее от
большой зыби. Фон Корен спустился по трапу, прыгнул в лодку и сел у руля.
Он не играет и не поет, но имеет какое-то отношение и к музыке и к пению, продает где-то чьи-то рояли, бывает часто в консерватории, знаком со всеми знаменитостями и распоряжается на концертах; судит он
о музыке с
большим авторитетом, и, я
заметил, с ним охотно все соглашаются.
Теперь
о Кате. Она бывает у меня каждый день перед вечером, и этого, конечно, не могут не
заметить ни соседи, ни знакомые. Она приезжает на минутку и увозит меня с собой кататься. У нее своя лошадь и новенький шарабан, купленный этим летом. Вообще живет она на широкую ногу: наняла дорогую дачу-особняк с
большим садом и перевезла в нее всю свою городскую обстановку, имеет двух горничных, кучера… Часто я спрашиваю ее...
В руке его я
заметил щегольскую оленью ручку дорогого охотничьего ножа, который обыкновенно висел у него над постелью. Чуть только кровельные листы загремели под ногами художника, мимо окон пролетело
большое полено и, ударившись
о стену, завертелось на камнях.
Но ему говорят, что пора служить… он спрашивает зачем! ему грозно отвечают, что 15-ти лет его отец был сержантом гвардии; что ему уже 16-ть, итак… итак… заложили бричку, посадили с ним дядьку, дали 20 рублей на дорогу и
большое письмо к какому-то правнучетному дядюшке… ударил бич, колокольчик зазвенел… прости воля, и рощи, и поля, прости счастие, прости Анюта!.. садясь в бричку, Юрий встретил ее глаза неподвижные, полные слезами; она из-за дверей долго на него смотрела… он не мог решиться подойти, поцеловать в последний раз ее бледные щечки, он как вихорь промчался мимо нее, вырвал свою руку из холодных рук Анюты, которая мечтала хоть на минуту остановить его…
о! какой зверской холодности она приписала мой поступок, как
смело она может теперь презирать меня! — думал он тогда…
Вообще же он думал трудно, а задумываясь, двигался тяжело, как бы неся
большую тяжесть, и, склонив голову, смотрел под ноги. Так шёл он и в ту ночь от Полины; поэтому и не
заметил, откуда явилась пред ним приземистая, серая фигура, высоко взмахнула рукою. Яков быстро опустился на колено, тотчас выхватил револьвер из кармана пальто, ткнул в ногу нападавшего человека, выстрелил; выстрел был глух и слаб, но человек отскочил, ударился плечом
о забор, замычал и съехал по забору на землю.
— Много ли ты знаешь про людей? — Но улыбнулся в бороду и, чтоб не
заметили улыбку, прикрыл её рукою; он вспомнил, как
смело и разумно спорил Алексей с горожанами
о кладбище: дрёмовцы не желали хоронить на своём погосте рабочих Артамонова. Пришлось купить у Помялова
большой кусок ольховой рощи и устраивать свой погост.
Правда, этого недостатка не видно, его открывает не глаз, а вычисление; можио поэтому прибавить, что смешно и говорить об этом недостатке, которого невозможно
заметить,
о котором можно только знать, но таковы
большею частью недостатки прекрасного в действительности: их не видео, они нечувствительны, они открываются только исследованию, а не воззрению.
Я
замечал — который раз? — что все необычное, фантастическое, явно, а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо
больше, чем серьезные рассказы
о правде жизни.
Шаховской представлял из себя
большую копну сена, на которой лежала голова, покрытая белой фуражкой с длинным козырьком от солнца, из-под которого торчал длинный, птичий его нос, готовый, казалось, клюнуть подбородок; он не выпускал из рук удилища, но в маленьких и прищуренных его глазах можно было
заметить, что он думает не об рыбе, а скорее
о каком-нибудь действующем лице в своих «Игроках»…
Эти роковые цифры смертности, как ртуть в термометре, разоблачали ту жалкую правду,
о которой так горячо всегда говорил Гаврило Степаныч и которую с первого взгляда так трудно было
заметить; вообще я как нельзя
больше был доволен результатами своего труда и отлично проведенным летом.